Диалог: «все люди — боги…»

Лето прошлого года. Жара. Люди в прозрачных мятых одеждах на улицах. Пух тополиный в глаза. Я в белом халате для виду. На ногах — синие шелестящие целлофаном бахилы. С виду — врач, направляющийся на утренний осмотр. 

Здесь оказалась по воле случая — заехала в гости к своему приятелю-врачу, побалакать за жизнь, похихикать совместно и, чего уж греха таить, подразнить: я ему, странно холостому красавцу и балагуру, всегда нравилась.

Врачебный халат, который когда-то достался нашей семье от двоюродной бабушки из Таганрога, И шла-то я в другое отделение, а Зойка мне попалась по дороге, на лестнице. Прыгала через скакалку, оглядываясь на двери отделения — не заметил бы кто из врачей. Ругают — «скользко, упадёшь». Какое там... 

Она меня чуть не сбила с ног. Худенькое тело начавшей вытягиваться девчонки, под жёлтой майкой — наметившиеся два прыщика на груди. Хвостик волос. И — россыпи, россыпи веснушек по лицу, по рукам. Как будто её истыкали тонкой кисточкой в рыжей краске. 

- Отойди, свалю тебя! 

Скакалка вдруг скользнула мне куда-то под ноги, больно шлёпнула по щиколотке и улетела в угол. Я машинально подпрыгнула, зависнув в воздухе на какие-то доли секунды, как кошка. В детстве я часто прыгала. Не пропьёшь мастерство-то. На меня снизу вверх оценивающе смотрели два огромных, на пол-лица, прозрачно-голубых глаза. 

- Ты не врач. Врачи так не прыгают, — сказано было мне безапелляционным тоном. 

Я мигом пропала. Никогда не могу отказать себе в удовольствии поговорить с ребёнком. Это как беседовать с ангелом — ни тебе вранья, ни лести. Голая правда о тебе, о жизни.

- Не врач, — согласилась я, почёсывая наливающийся синяк на ноге. — Я вот сюда вообще-то в гости…пришла… 

- Ты булки с колбасой любишь? 

Я села на ступеньку лестницы, подобрав халат. Интересная девчонка. Личность — сразу видно. Ну-ну, милая. Держись теперь. Знала б ты, на кого напоролась. 

- Люблю. Вообще пожрать люблю. 

- Я тоже. Пошли в буфет. Купишь мне две булки, и я тебе всё расскажу. 

- Всё? — заинтересованно уточнила я. 

- Всё. 

До Андрея я добралась только через пару часов. На телефоне было семь пропущенных. Дрюх в распахнутом халате со съехавшим бейджиком гневно и громко дышал на меня: «Где ты так долго блуждала?! На десять же договорились, я уже всё отделение успел обойти и даже на планерку сходить». В его кабинете была скромно и со вкусом накрыта «поляна» — старательно нарезанный хороший сыр, буженинка, испанское красное, привезенное им из-за морей прошлой весной. 

Совесть моя была спокойна, как утреннее море. От Зои — так звали ту девчонку — я все те два часа слушала откровения. Мы сидели в больничном буфете, а перед ней стояла тарелка с горячими булочками с колбасой. Она ела не торопясь и говорила. Куда-то делась детская писклявость голоса, дерганая манера двигаться. При мне не было диктофона, но я прекрасно помню всё почти дословно. 

- Не говори никому, что я прыгала. Мне вообще-то запрещено. У меня с лёгкими что-то. Колют всё время чем-то… Мама с врачами молчат, шепчутся. Наверно, скоро умру. 

-Да ты что?! — заорала я, демонстрируя нормальную реакцию на такую фразу из детских уст. — Ты чего мелешь? — и больше ничего не смогла выдавить, потому что каким-то чувством поняла, что это, скорей всего, правда. А лжи сейчас вокруг Зойки и так хватает. Я растерянно замолчала. 

- Не кричи ты. Попаду на небо, к Богу — всего и делов. Тут, на Земле, скучно, — бросила Зойка и взялась за третью булку. 

В любом взрослом человеке, который прошёл ряд испытаний (а таких большинство), такая фраза разбудит ощущение просыпающейся тайны. Огромной тайны, которую написать бы, конечно, с большой буквы. Перед тобой сидит ребёнок, который не так давно с неба и скоро опять будет там. Просто ли это ребёнок? 

- А ты разве так уверена, что Бог есть? 

- Есть, конечно, ты дурочка, что такое спрашиваешь? Да все люди — боги. Каждый может всё, что захочет. Плохо, что не понимают. Вот был у меня щенок. Мама долго обещала и наконец купила. Сэм-бир-нар. Он, когда ещё маленький был, заболел. Я сначала думала, ему станет само собой лучше, но он потом даже ходить перестал — лежал и скулил. Ему было очень плохо. Тогда я взяла и отнесла его к собачьему врачу. Мама мне помогала. Его там вылечили. Дали каких-то таблеток. Значит, я для него была Богом, если смогла помочь, когда он уже умирал. И врач был Богом. И мама. Все — боги. Понимаешь? 

Я что-то промычала, ошеломленно осознавая всю гениальную, замечательную, сверхмегаоптимистичную для человеческого существа правдивость зойкиных слов. Стоп — а что там с легкими? Про уколы упомянула. Я не врач, не разбираюсь в заболеваниях, кроме того, чем болею сама. Господи, беспомощность-то какая. 

- А где твоя мама? — дурейший вопрос, подходящий ко времени. 

- Где-где, — нахмурилась Зойка, доедая предпоследнюю булочку. И как только в неё лезет? — В тюрьме сидит. Давно уже. За укражу. 

Вот те номер. Ба-бах на голову фраза. 

- Тогда с кем ты тут?! 

- С воспитательницей. С Людмилой Григорьевной. Ты чай будешь допивать? 

Теперь проясняется. Вот откуда еда впрок и жёсткость характера. Я поставила перед ней свою кружку нетронутого чая и неожиданно для самой себя горячо спросила: 

- У тебя сейчас болит что-нибудь? 

Зойка помолчала, делая глоток. Не перестаю удивляться, насколько взрослые глаза у больных детей. Невыносимо, пронзительно, ужасающе взрослые. 

- У меня не болит ничего. Мне просто трудно дышать, когда долго бегаю или прыгаю. Но уж лучше так, чем вообще не прыгать. Ну а ты? Тебе можно прыгать? 

Мне — можно. Прыгать, бегать, всё что угодно. У меня тоже ничего не болит, а я вот тоже часто думаю, что Там. И Кто Там. 

- Слушай, ты не парься, — Зойка хлопнула по столу ладошкой, не дождавшись ответа и решив за меня все проблемы.

— Смотри, сколько людей несчастных. Которые одни живут, бездомные. Которым есть нечего. А ты еще ничего. И я ничего. А Бог — он сам знает, что кому надо. Вот тебе, что надо? Подумай. Если самой решить, что тебе надо — так и будет. И не плачь. Плакса. На тебе булку, за бок кусай её. 

За двадцать пять лет всё же учишься как-то держать себя в руках. Лицо моё — и я это ощущала — было спокойным, мышцы на нем — расслабленными. Я старалась думать о чём угодно, чтобы не зареветь. О том, что сегодня надо мыть кота, что завтра привезут устанавливать шкаф, что дома кончилось оливковое масло… Слезы катились не из глаз наружу, а в глотку, и я чувствовала их соль. Тонкая худая рука протягивала мне надкушенную ароматную плюшку, из которой, будто дразнясь, высовывался язычок колбасы… 

Мы долго сидели у Андрея. Первым делом он, внимательный, спросил, почему у меня красные глаза. Первым движением было что-нибудь сочинить простенькое типа аллергии или соринки в глаз, но я никогда не умела врать врачам. Это как на исповеди. 

Андрей молча слушал, кивал, поглаживая подбородок. Думал. 

Мы виделись с ним недавно. Я вскользь спросила про девочку. Андрей ковырнул край джинсовой куртки, смахивая несуществующую пылинку. 

Что-то по онкологии. Зойки не стало полгода спустя после нашей встречи. 

Боже, где такие руки, когда каждый из нас, горемычных, падает в бездну испытаний и отчаяния? Где те, кто протягивает эти руки? И не этими ли устами, которые уминали те пирожки, Ты разговариваешь с нами? А может, в тот самый момент, когда наши силы начнут кончаться, запахнет сдобой, и нашей кожи коснётся чье-то ласковое, голубино-мягкое невесомое белоснежное перо? 

Маша Митасова

Оригинал статьи можно найти на Официальном сайте газеты ДиаНовости